После недавней (14 февраля 1936 года) смерти Александра Ивановича Гучкова - вот уже три ярких статьи о нем! Три больших, во весь рост, портрета. Подписаны они крупными именами: Н. В. Савича («Возрождение»), П. Н. Милюкова («Последние новости») и А. Ф. Керенского («Современные записки»). Все три автора дают любопытнейший исторический материал. Но рисуют они - три совершенно несхожих между собою портрета. Так бывает. Портретист, а особенно портретист с именем, всегда видит по-своему, невольно подбавляет к изображению свои собственные душевные черточки. Но тут, в сложном и противоречивом облике А. И. Гучкова, трактовка портретов уж чересчур различна. Уловлено, подчеркнуто ли главное? Основное, необщее выражение политического лица - то выражение, с которым А. И. войдет впоследствии в русскую музейную галерею? Окончательное решение гучковской загадки откроется нам, вероятно, только тогда, когда будут напечатаны воспоминания самого Александра Ивановича. Но вот, на скорую руку, несколько штрихов. И несколько необходимых поправок. Страстная преданность родине, ее военной мощи, быту старой и богатой Москвы... При столь же страстной ненависти к Государю. Вот основной узел в сердце А. И. Гучкова. На его безмерную, исключительную по силе и искренности любовь к родине Россия так никогда не ответила ему взаимностью. Так никогда и не полюбила его по-настоящему. Зато - в ответ на ненависть к трону - ответная ненависть у Государя и, в особенности, у Императрицы, создалась прочная. Перечтите письма царицы в Ставку! Гучков, Гучков - чудится везде и всюду; это он - главный враг, он - олицетворение революционных козней. Его зловещая тень заставляет не любить Москву, отворачиваться от Кривошеина и Самарина... Точно предчувствие, что именно этот коварный враг приедет требовать отречения. В рассказе Шульгина о поездке во Псков с Гучковым есть признание: как он, Шульгин, внутренне боялся: а вдруг Гучков скажет Государю что-нибудь тяжелое, злое, обидное... Конечно, этого не случилось. Это было бы недостойно Гучкова. Но самый факт приезда именно А. И- ча за отречением - был уже излишней тягостью для Государя. Морально - как раз Гучкову ехать во Псков не следовало. .
Н. В. Савич в своей искусной и обстоятельной защите памяти Гучкова предпочел вовсе не упоминать об этой поездке. Он выгораживает память А. И-ча (правда, с оговоркой - «насколько я знаю») и в другом отношении: «прямого участия в революции не принимал». Увы, с осени 1915 года принимал - и прямое. Тому теперь категорическое подтверждение в признаниях П. Н. Милюкова и А. Ф. Керенского. Да иначе - как и попал бы А. И. Гучков в военные министры Временного правительства? Но как раз тогда, когда А. И. Гучков достиг, казалось бы, двух главных целей своей жизни: 1) Государь отрекся и 2) именно он, Гучков, получал в свои руки русскую армию, - тут-то и ждала катастрофа. Старая, дорогая московскому сердцу Гучкова Россия - без Государя не просуществовала и суток! Суток не просуществовала и эфемерная военная власть самого Гучкова. «Приказ № 1», изданный помимо него совдепом, сразу же разрушил призрачный сон министра. Оказалось - как это с выпуклой яркостью очертил в своем некрологе Гучкова А. Ф. Керенский, - что вне небольшого кружка штабных военных, сотрудничавших с Александром Ивановичем еще в доброе царское время, н и -кому, решительно никому в русской революционной армии этот штатский военный министр, «барин в теплом пальто и с палкой», - не нужен! Справа и слева Гучкова окружили ненависть, недоверие, глухая стена злобы. Смертельно раненный революцией, Гучков ушел из Временного правительства с надрывным криком: «Россия гибнет!» - но и со щемящей внутренней болью, что именно он, он сам - один из виновных. Гучков скоро отрекся от власти и от революции. Когда арестованный Государь узнал от Керенского об этом отречении и падении своего врага, он не только не испытал какого-либо злорадства, но пришел в искренний ужас, что вот и Гучков затравлен - слева, совдепом! Надвигается какой-то уже беспросветный мрак... «Что еще готовит Провидение нашей несчастной родине!» - вот крик, вырвавшийся в дневнике из царского сердца, несчастного сердца, слабого, но несравнимого по благородству - с «подданными». После первой революции 1905 года Гучков открыто встал на сторону правительства. Он уже и тогда отрицательно относился к династии и ее титулованному окружению, он питал и весьма «кислое расположение» к автору манифеста 17 октября, графу Витте (слова самого Сергея Юльевича, платившего Гучкову злобой и презрением), но Александр Иванович верил тогда в самого себя и, еще больше, в Столыпина.
Императорский поезд в ставке верховного главнокомандующего в Барановичах, 1915 год
Гучков стал душителем революции, - пишет Керенский. Искренний конституционалист пошел на сотрудничество с сомнительным,- пишет Милюков. Слово «сомнительный» - не подходящее к Столыпину. Но и по существу: А. И. Гучков был конституционалистом примерно того же жизненного, а не бумажного склада, что и Столыпин. Как раз Гучков и подсказал Столыпину (как правильно утверждает Керенский) «переворот 3 июня», то есть убедил Столыпина, после неудачного опыта с двумя первыми, революционными Думами, изменить опрометчивый избирательный закон Витте, пожертвовать формой законности для спасения идеи Думы и конституции. За новый избирательный закон ответил перед русским левым общественным мнением С. В. Крыжановский. Но политическим автором его был Гучков. А. И. Гучков и в самой Думе был неизменным союзником и суфлером Столыпина, советчиком его по части разной «хитрой механики», в которой покойный А. И. был так силен. Недаром граф Витте в своих воспоминаниях негодует на «подделку» русской свободы, объявленной «его» манифестом, и всюду изображает Гучкова и Столыпина как двух политических Аяксов. Так оно и было довольно долгое время. Гучков разошелся со Столыпиным незадолго до смерти Петра Аркадьевича. Но после этой смерти он вернулся к мысли, что только столыпинский путь был спасительным для России. У меня есть несколько писем А. И., написанных уже в эмиграции, где он убежденно исповедует столыпинский символ веры. Жалеть о сотрудничестве со Столыпиным А. И. Гучкову, во всяком случае, не приходилось. Время третьей Думы - не только блестящая страница его, гучковской, биографии, но и одна из самых блестящих страниц русской истории, время расцвета. Народное хозяйство России, ее просвещение, военная оборона, крестьянское дело - все это только выиграло от сотрудничества царского правительства с Думой, пусть и Думой укороченного образца. На чем же оборвалось быстрое восхождение России кверху? Только на войне. Не на политических настроениях. При Императоре Николае II шла кипучая, шибкая деловая работа во всех областях русской жизни. Плохой Государь? Но какое плодотворное царствование! Какой - даже и политически - огромный скачок вперед! Сколько было сделано и сколько еще могло быть сделано, останься Россия под властью Государя. Да, колеблясь, уступая, беря назад, но все-таки в целом - как двигала царская власть Россию! Гучкову, да и многим в страстном их нетерпении представлялось, будто Государь - «основное препятствие к осуществлению их политических требований» (выражение П. Н. Милюкова). Бесспорный патриот Гучков бросился, в разгар войны, в самую гущу военного бунта... Он погубил этим не только Царское Село, но и дорогую ему Москву.
В его оправдание можно привести многое. Бесспорно, царская власть отклонилась в последние годы от правильного столыпинского пути. Унизительное влияние Распутина разрушало, подрывало монархию. Вмешательство Императрицы («ее» самодержавие) принимало порой безумные формы, без всякой нужды обостряя злобу, ставило в безвыходное положение лучших слуг трона. И все-таки! Необходимо было дотянуть до военных успехов (к чему уже дело и шло). Военное сопротивление немцам было все-таки гораздо возможнее при старом строе, нежели после его крушения. А со штатскими - пускай необходимыми - переменами следовало потерпеть. Распутин убит. Болезненное состояние Государыни вскоре потребовало бы, вероятно, лечения. И, во всяком случае, лишь в состоянии крайнего нетерпения, даже идя внутренне на дворцовый переворот, думские политики должны были бы сознавать, что взбунтовать - для сведения политических счетов с монархией - тылового неизвестного солдата, попросту не желавшего воевать, было с их стороны безумием. Непростительной переоценкой собственных сил. Любой министр и общественный деятель мог быть семи пядей во лбу. Мог быть (и бывал!) куда умнее и энергичнее Государя. Мог он, допустим, и выходить из себя иной раз, при соприкосновении с царским двором...Но все-таки! Надо же было сознавать, что «мистики», окружавшей историческую царскую власть, за несколько месяцев не создашь! И уж никак не заменишь личной, собственной талантливостью. Когда свергли царскую власть, некому стало не только служить, но некому и быть в оппозиции. Гениальные общественные деятели и министры полетели - все! - от пинка солдатского сапога. А. И. Гучков политически погиб в тот самый день, когда осуществились его политические идеалы, когда устранилось мнимое к ним основное препятствие. Но если таково было его политическое предвидение, можно ли объявлять его, хотя бы и в некрологах, «большим человеком»? Только не давала, мол, ему ходу все та же узкая, проклятая русская жизнь. При Государе А. И. Гучков участвовал все же в устроении русской жизни. Пусть участвовал не так, как ему хотелось, но все же участвовал и в Думе, и в Государственном Совете, и в Военно-промышленном комитете - с немалым влиянием! С немалым блеском! Зачем же было губить монархию?
Илья Репин: портрет Александра Федоровича Керенского, 1917 год.
«Большой человек», - твердит П. Н. Милюков. И ссылается при этом на пьесу «Большой человек» г. Колышко, где «герой» был якобы «прозрачно загримирован под А. И. Гучкова». На деле герой этой (неважной) пьесы был и впрямь большой человек, граф С. Ю. Витте. А про Гучкова можно сказать многое. Сильный человек. Замечательный человек. Большой ум. Большой - властный и упорный характер при внешней чарующей, бархатной мягкости обращения... Но «большой человек»? Для этого Гучкову не хватало внутренней цельности подлинного вождя. И при всем моем уважении к памяти Александра Ивановича скажу: не хватало калибра. Показательная черта: обычное предпочтение А. И. Гучковым тайных ходов - открытым. Страсть к партийной игре, к заговорам, к политической и военной интриге. Искусство организовать - да! Успехи и торжество за кулисами. Но при выходе на политическую авансцену - проигрыш, проигрыш, проигрыш! Тяжелая, несчастливая была рука - у властного, умного, серьезного Александра Ивановича! Многие ли помнят его в выигрышной роли председателя Государственной Думы? Даже демонстративная отставка - после того как Столыпин, распустив на три дня Думу, провел по 87-й статье закон о западном земстве - как-то слабо дошла до общественного сознания. Она была заслонена тогда личной сенсацией Трепова-Дурново и охлаждением Государя к Столыпину. Председателем Думы остались в нашей памяти: Муромцев, Головин, Хомяков, Родзянко. А Гучков помнится скорее главным думским воротилою, лидером партии октябристов и мастером думской политической кухни. Одно время всех вообще думцев дразнили «гучковскими молодцами». Но сам-то Гучков предпочитал действовать за кулисами. Его умение влиять было огромно. Еще недавно, на одном полуполитическом обеде в Париже, Александр Иванович на похвалы его ораторскому таланту шутливо - и умно, как всегда, - заметил: «Да, в Государственной Думе слушали внимательно. Но это лишь потому, что за каждым моим словом стояло не менее 160 голосов...» Оратором, как и политиком, А. И. Гучков был прирожденным. И любил самое ремесло политики. Любил даже слишком!Увлечение «ремеслом» затемняло порой даже его ясную голову. В разгар революции, уже уйдя из министров Временного правительства, Гучков приехал как-то к А. В. Кривошеину (близкому для него человеку - и по Москве, и «по Столыпину») с просьбой помочь в составлении программы «русской либеральной партии». Он хотел ее основать взамен партии октябристов, ибо «партии 17 октября» уже не могло быть - без Государя и в преддверии «ленинского октября».
— Да, но какие же шансы на успех может иметь такая партия теперь, когда поднялись низы, ненавидящие буржуев?
Ответ был дословно:
— Кадетам выгодно иметь на политической арене хоть какую-нибудь партию правее себя. Они будут ее, конечно, чернить, но зато уже обещали, втайне, уступить часть мест, поделиться... А у кадет при выборах в Учредительное Собрание все же кое-какие голоса будут...
Большой ли человек говорил эти слова? Чистый политик и стратег, А. И. Гучков был вообще как-то мало чувствителен к социальным вопросам, к реальной подоплеке политики. Умом он, конечно, понимал все. Не прочь был и порисоваться: «мой дед был крепостным». Но инстинктом он был за «имущих». Вопросами земельным, рабочим интересовался больше теоретически...Другая черта, которая также несколько мельчит Гучкова. Беспокойная страсть к ощущениям, к авантюре, к переодеваниям. Будучи штатским, он всерьез и упорно, без конца, работал над вопросами военной обороны. Но трудно отрицать, что, кроме дела, тут была и отрава. Заодно вербовались в военной среде личные приверженцы. «Бутафорный военный» (словцо Витте) Гучков был, конечно, куда серьезнее военного Сухомлинова. Но в нем сидел и военный авантюрист. Волонтер в бурскую войну, чин харбинской пограничной стражи, задира-дуэлянт, вечно искавший, с кем бы «сосчитаться». Как мог он все-таки избрать мишенью - Государя?
«Революционные солдаты на Исаакиевской площади в Петрограде»
Лучшее доказательство, что настоящей, стихийной, «почвенной» цельности у него не было. Основной политический инстинкт был неверен. П. Н. Милюков вспоминает теперь слова А. И. Гучкова: «Вы сильны наукой и книгами, а я - коренным, стихийным чувством московского купца, который безошибочно подсказывает мне в каждую данную минуту, что именно я должен делать». Да, Гучков притязал на русскую цельность. Но - если бы это было так! На самом деле в нем была беспокойная внутренняя непримиримость. И она очень часто подталкивала его - на ошибки. Около имени Гучкова всегда возникал раздор. Еще на днях, в Белграде, произошла из-за него снова бурная перепалка. На этот раз - между В. В. Шульгиным и П. Б. Струве. В их политическом споре трудно не стать на сторону Струве. Все мы в эмиграции - и Струве, должно быть, первый, - встречаясь с А. И. Гучковым, преклонялись перед его неутомимой, несравненной энергией. Он как никто преследовал большевиков, травил их в иностранном общественном мнении... Все мы подпадали, при встречах, и под обаяние ума, силы Гучкова, его спокойной, любезной внимательности к людям, его огненной верности России. Но разве это устраняет и отменяет наш повелительный политический долг: в спорах о Гучкове - деятеле (человеком он был, вне спора, хорошим) искать только правды? А правда - то, что Гучков ошибся, бросившись в военную революцию. И к этой ошибке он шел давно.
В воспоминаниях Витте, врага Гучкова, но врага, умершего задолго до революции, в 1914 году, значится под 1909 годом такая запись (сделана эта запись, правда, без ручательства за достоверность, но сделана для себя и взволнованно). Летом 1909 года Гучков сделал якобы одному русскому, жившему тогда во Франции, следующую неосторожную «конфиденцию»: «В 1905 году революция не удалась, потому что войска были тогда за Государя. Теперь нужно избежать ошибку, сделанную вожаками революции 1905 года, в случае наступления новой революции необходимо, чтобы войска были на нашей стороне. Поэтому я исключительно занимаюсь военными делами, желая, чтобы в случае нужды войска поддерживали более нас, нежели царствующий дом». В жутком свете событий 1917 года эта, может быть, и апокрифическая, запись Витте 1909 года приобретает трагический, для нас и для Гучкова, смысл. Она еще теснее сближает его имя с именем другого, только что скончавшегося иностранного политического деятеля - Венизелоса. Не то ли же основное, и очень редкое сочетание? Патриотизма, личного благополучия - и ненависти к родной монархии. Сочетание штатской хитрости и военной интриги. Страсть к заговорам, неодолимая тяга к политике, при малой чувствительности к социальным противоречиям. Та же партийность и «либеральность». Та же изумительная, беспокойная и сравнительно мало созидающая энергия. И почти тот же хмурый, внешне подслеповатый, но внутренне зоркий, острый взгляд за очками. Конечно, Венизелос был гораздо удачливее. Он несколько лет все-таки правил Грецией, стал международной знаменитостью, хотя и при помощи англичан и на небольшой сцене. Совершенно иною была и развязка его спора с монархией. В мрачной русской трагедии погибают все.В Греции - наоборот - примирение, чуть ли не идиллия! Но при моральном торжестве короля над Венизелосом. Этот исход знаменует торжество безличной, но глубоко исторической традиции над личным талантом и честолюбием. Венизелос умер - «да здравствует король!» В нашем политическом сознании русский Венизелос - А. И. Гучков - также побежден и, думаю, навсегда, отрекшимся, замученным Императором.
Но тени их когда-нибудь примирятся. А вина Гучкова давно искуплена. Жгучей - всю жизнь! - любовью к родине. И предсмертной, выше сил, борьбой - за ее свободу.
И.И.Тхоржевский: "Последний Петербург \\ воспоминания камергера..." (СПб, 1999)