wise-cat вывесил фотку

Анна Остроумова-Лебедева: Осень в Петрограде, 1916 год. (Холст, масло. 25,4 х 40,7 см.)

Спутник блестящей когда-то «звезды» Столыпи­на, умница, Мефистофель и властолюбец, мало во что верил Сергей Ефимович Крыжановский. Зато умел, как никто, работать. Имел волю. И, увлекаясь делом, всегда отличался чрезвычайной живостью в обращении и в работе (черты талантливого чело­века). В министры Крыжановский не вышел. Но про­сиял «собственным политическом светом». И как спутник министра, и как искусный делец за кули­сами Государственного Совета - он был всегда, насквозь, чисто политической фигурой. Прирожден­ным политиком. Смолоду левый, казавшийся ярко левым даже и в либеральном министерстве юстиции, друг князя Д. И. Шаховского, Крыжановский стал впослед­ствии, под влиянием жизненного урока смуты, пра­вой рукой П. А. Столыпина. Правой - и в деловом, и в политическом смысле. Близость к Столыпину быстро вознесла его вверх по служебной лестнице: товарищ министра, государственный секретарь, статс-секретарь его величества. Но та же близость в конце концов преградила ему путь к настоящей власти. Болезненная ревность Императрицы Алек­сандры Федоровны к чрезмерно властному, по ее оценке, Столыпину был перенесена «по наследству» и на С. Е. Крыжановского. По «Письмам Императрицы» видно, какую бурю вызвала в ней кандидатура Крыжановского, осенью 1915 года, в министры внутренних дел. В те дни искали «правого человека» - на смену князю Н. В. Щербатову, обвиненному чуть ли не в «кон­кубинате со смутой» (известные стихи, приписывае­мые Мятлеву). Императрица «нашла» - Алексея Николаевича Хвостова. Но Горемыкин - пре­мьер - долго противился этому назначению. Боял­ся молодости и разбойничьего наскока Хвостова. И тщетно выдвигал тогда Крыжановского. Тот тоже был, на его вкус, «молод», тоже был крут и по-американски напорист. Но зато имел неоценимое преимущество «школы», традиций русской истори­ческой государственности.

В те же сентябрьские дни, когда с таким треском проваливалась политическая кандидатура Крыжа­новского в министры внутренних дел, бесшумно проваливалась и другая, чисто деловая кандидату­ра: в министры земледелия - Григорий Вячеславович Глинка. Психология отказа была та же: Глин­ка казался слишком близким спутником другой, также «закатившейся» в сердце Императрицы звез­ды - А. В. Кривошеина. Обстоятельства этого эпизода, отставки Кри­вошеина и неназначения Глинки, мне хорошо па­мятны. Пока еще не все былое унесено, вместе с жизнью, забвением, - и пока еще не все люди прошлого одинаково стерты и обезличены надвигаю­щимся туманом, - хочется исправить то, что есть недоговоренного и неясного в представлениях ог­ромного большинства эмиграции - о том, что же именно происходило «перед обвалом». Обвал власти, повлекший за собою развал и жизни, начался и принял опасный, неудержимый ха­рактер со второго года войны. Тогда стала без­выходно нарастать распря: «Императрица - Ду­ма». Много было людей, повинных в бесцельном раз­жигании этой распри. В числе немногих, тушивших опасный пожар, был А. В. Кривошеин. Причиной отставки Кривошеина считается обыч­но подписанный им и другими министрами протест против принятия на себя Государем верховного ко­мандования армией. Причина, в нашем послевоенном сознании, ско­рее «неуважительная». Как же это: мешать Госу­дарю исполнить свой высший долг, да еще путем подачи, во время войны, какой-то бунтовщицкой бумаги... А между тем именно Кривошеин дал тогда Го­сударю и Совету министров мысль всячески смяг­чать отстранение великого князя Николая Нико­лаевича от верховного командования армией, сгла­живать углы в этом остром тогда вопросе. Не кто иной, как именно Кривошеин, писал по личному желанию Государя и прощальный смягчающий рес­крипт великому князю. Непримиримым в этом вопросе Александр Ва­сильевич отнюдь не был. Как все тогда - колебался.


«Государь Император и великий князь Николай Николаевич в ставке. »

В начале августа, числа примерно 10-го, расстро­енный Кривошеин сказал мне после доклада (ди­ректору канцелярии приходилось часто бывать «конфидентом» министра - в том, что выходило из рамок ведомства земледелия и относилось к об­щей политике; отрывистые, неохотные фразы министра не были мною тогда записаны, но запомни­лись, думаю, неискаженными):

— Государь решил встать во главе армии! Жутко!.. При его невезении, в разгар неудач!

— Что же, избавимся от генерала Янушкевича... Вы же так поносили его при нашем возвращении из Ставки.

— Это совершенно второстепенно. Государь... Не идет ли он прямо навстречу своей гибели?

— Так не прятаться же царю от своего жребия!

— Легкомысленное, как всегда, рассуждение, - был хмурый ответ начальства. - Петербург и Киев накануне эвакуации. Время ли выступать Госуда­рю? Удар по великому князю: смещают - после поражений! Хорошо еще, что делают кавказским наместником... Нет, нет — отложить, подумать, смягчить, ослабить удар. Сделать перемену понят­ной, подготовить к ней Россию и заграницу...

— Хорошенько обдумать примирительный - на прощание - рескрипт великому князю.

— Да, конечно. Но как всего этого мало, мало...

Дня через три, поздним августовским вечером, Кривошеин прямо из заседания Совета министров заехал в Английский клуб на набережной и сразу же, круто, забрал меня и увез к себе.

- Великий князь отстраняется от командования. Но мысль о рескрипте понравилась. Сазонов говорил о ней с Государем: как бы постлать соломки... Через Сазонова мне же поручено составить проект ре­скрипта. С таким добавлением (в котором узнаю Государя!) чтобы в рескрипте, кроме похвал вели­кому князю, были хвалебные слова войскам кав­казского фронта, во главе которых великий князь ставится. Попробуйте-ка сейчас набросать черновик, пока я отдохну от орания, своего и чужого, в Совете министров. Потом вместе поправим. Рескрипт был составлен. Но подписан он не был и появился только дней через десять. Что же происходило за эти несколько дней за­держки? Раскрываю том дословных записей А. Н. Яхон­това («Архив русской революции», том XVIII). Сек­ретные прения в Совете министров, августовские тяжелые дни... И в душу врывается, как будто из невидимого исторического радиоаппарата, оглушительный гул, хрип и рев голосов, хорошо когда-то знакомых. Уга­дываешь и тембр, и интонации каждого. Голоса русских людей, мечущихся, охваченных жуткой, предсмертной тревогой за родину.

«...А старик так премудр. Когда другие ссорятся и говорят, он сидит расслабленно, с опущенной го­ловой. Но это потому, что он понимает, что сегодня толпа воет, а завтра радуется, и что не надо дать себя унести меняющимся волнам».

Это уже из писем Императрицы. Так картинно передаются Государю слова «друга» (Григория Распутина) о Горемыкине. Какой верный и замечательный образ! Он все время стоит перед глазами, пока читаешь яхонтовские за­писи. Вообще их надо непременно читать парал­лельно с письмами Императрицы. Только так ста­новится ясным многое, что было тогда неизвестно и автору записей, и министрам. Ценность, точность и подлинность яхонтовских записей несомненны. Это не мешает им быть проник­нутыми глубоким преклонением автора перед памя­тью Ивана Логгиновича Горемыкина. Но суждение о политическом деятеле должно быть свободно. Лучшие воспоминания о семье Горемыкиных (дружба с сыном премьера) рисуют и мне при­влекательный образ властного и умного старика, с большим достоинством, безупречной обходитель­ностью и редкой внутренней твердостью. Историк воздаст должное и политической силе этого чело­века: силе сопротивления.

Твердость! Нет высшей похвалы политику и муж­чине. Но и твердость, и волевое упорство не могут быть беспредметными, не должны переходить в без­различие. Политическая роль И. Л. Горемыкина, его вли­яние на Государя и, в особенности, союз его с им­ператрицей в решающие дни «перед обвалом» ка­жутся мне, и казались всегда, отрицательными. Со времени роспуска первой Думы Горемыкин сохранял предубеждение против думцев. Но с тех пор многое изменилось. Дума была «укорочена» Столыпиным («по Крыжановскому»). Зато думская работа наладилась. Этого-то правые круги никогда Столыпину и не простили! Им и Столыпин казался слишком «ле­вым»! Для Кривошеина сближение и работа со Столы­пиным были поворотным пунктом всей его жизни. Из правого политического деятеля он стал - «цент­ральным». Работать с Думой; во главу угла ставить хозяйственное укрепление России «снизу»; прекратить наверху междоусобицу русских образованных людей, деление их на «мы» и «они». Одновременно подавлять воинствующую революцию, силы и шан­сы которой явно ослабевали по мере того, как страна богатела. Такова была продолженная и разрабо­танная Кривошеиным столыпинская традиция.


Государь Император и Государыня Императрица Александра Федоровна, 1916 год.

Первые месяцы войны и поднятого войной энту­зиазма Кривошеин оказал власти и лично Горемыкину, как премьеру, неоценимые услуги, был живой связью с Думой.

Постепенно энтузиазм слабел: расхождения на­растали. Кривошеин, хотя с оговорками, осуждая Думу во многом, верил в ее патриотизм, считал, что нельзя воевать в ссоре с обществом и говорил обеим сторонам: «Надо ладить». Горемыкин вернул­ся к своей исходной точке: «пренебрегать». И увы! учил этому Государя, влиял на него в эту сторону - разлада, влиял всем своим авторитетом. Умнейший человек, выдвинутый когда-то «за ум» Победоносцевым, Горемыкин всегда был «фи­лософом» и к своей растущей непопулярности от­носился более чем спокойно. Говорил: «Я счастлив отвлекать на себя от Государя общественное неудо­вольствие». Но своим упорством он, пожалуй, и навлекал на Государя часть лишних неудоволь­ствий! В позе Горемыкина - «служение только монар­ху» - было много искреннего старозаветного ры­царства. Но была и доля политического лукавства. Никогда не забуду, как тот же С. Е. Крыжановский при встрече со мною в Мариинском дворце, на заседании Романовского комитета, членом кото­рого я состоял, обратился ко мне, в перерыве, со своей обычной насмешливостью: «А не назначат вашего-то (Кривошеина) премьером! Иван Логгинович крепко окопался в своей непопулярности». Происходил обычный в политике самообман и сдвиг настроений. Если бы вместо Горемыкина был поставлен царем кто-либо лучше умевший ладить с Думой - тот же Кривошеин, или Григорович, или Харитонов, - вероятно, содержание и направ­ление правительственной работы изменилось бы - во время войны! - очень мало. Но отношения сло­жились бы другие. Власть выиграла бы время у революции. Легче было бы «дотянуть» - до улуч­шения дел на фронте...

Но положение обострялось и разжигалось - поч­ти нарочно! Больной вопрос о смене премьера неожиданно запутался в один тугой узел с вопросом о смене верховного главнокомандующего. Запутался - к явной (на короткое время) выгоде для И. Л. Горе­мыкина. Но в итоге, думаю, к большому несчастью даже и лично для Ивана Логгиновича. В вопросе о верховном командовании скоро вы­яснилось, что сам великий князь Николай Никола­евич принял известие о своем назначении на Кавказ «как милость». Он даже торопил с этим! Пришлось бы умолять великого князя оставаться... Настроения в Совете министров по этому поводу менялись, были приливы и отливы. Кривошеин ко­лебался и нервничал. Но непримиримым до конца, в вопросе о командовании Государя, был из всех министров только один - Самарин...Температура в Совете министров поднялась, и страсти вновь накалились, когда посыпались телеграммы общественных учреждений с выражением доверия великому князю главнокомандующему. С другой стороны, стала известна похвальба Распу­тина, что это он «убрал» великого князя. Положе­ние на фронте вновь ухудшилось... Заострился и вопрос о роспуске Государственной Думы. Всем (в том числе и самим думцам) ясно было, что в военное время Думе особенно разговаривать нечего. Но тем полезнее казалось, чтобы на время отсутствия Думы власть находилась в руках людей «коронных», избранных царем, но не нарочито резко непопулярных. Кривошеин предложил новый компромисс в вопросе о верховном командовании: царь берет командование на себя, но оставляет великого князя своим помощником. Кривошеин затеял и собрание министров у Государя - для решения во­проса о внутренней политике на будущее: ладить или пренебрегать.


Император Николай II и командующие фронтами на заседании Ставки, 1916 год.

Заседание у царя состоялось 20 августа. Вопрос о его командовании решен был бесповоротно утвер­дительно. Вопрос же о политической линии был отложен. Но симпатии Государя скорее склонялись вправо: пренебрегать. На следующий день, в отсутствие Кривошеина, в Совете министров произошли неслыханные по рез­кости прения. Горемыкина упрекали в разжигании болезненной ревности Государя к Думе и к великому князю, в непонимании положения, в личном упор­стве и нежелании уйти и т. д. Тут же, по предло­жению морского министра Григоровича, в отсутст­вие, повторяю, Кривошеина, и решено было напи­сать злосчастное общее письмо к Государю по двум темам: 1) не брать командования и 2) «убрать Горемыкина» (так формулировал эту вторую часть сам Иван Логгинович). Письмо писал А. Д. Самарин. Очень горячо - и столь же неудачно. С явным непониманием цар­ской психологии, с упором на безвозвратно проиг­ранный пункт о командовании. Собрал министров у себя - для подписи письма - Харитонов. Кривошеин не был ни инициатором, ни автором письма. Но не подписать его, из солидарности, он уже не мог, даже чувствуя ошибочность тона. Также под­писали (и остались впоследствии на своих местах) министр финансов Барк, министр торговли князь Шаховской, министр народного просвещения граф Игнатьев. Военные люди - Григорович и Полива­нов - уклонились от подписи, но доложили Госу­дарю о своей солидарности с письмом. Словом, вне письма оказались из всего Совета министров только двое: Горемыкин, против которо­го острие письма было направлено, и бывший ди­ректор горемыкинской канцелярии по министерству внутренних дел Ал. Ал. Хвостов (министр юсти­ции). Самаринское письмо оканчивалось восклицани­ем: «Мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить Вам и родине». Бунт, «забастовка министров» - возмущалась Императрица Александра Федоровна. Но и в созна­нии Императрицы то был бунт не против Государя, а лично «против старика» - И. Л. Горемыкина. Смена военного командования произошла, как Государь сообщал жене, «удивительно хорошо и просто». И очень скоро - уже 23 августа.

«Царь в гладких, красивых выражениях дал от­ставку великому князю» — так называлась очеред­ная корреспонденция «Таймса». Докладывая Кривошеину вырезки из иностранной печати, не без удовольствия обратил я его внимание на эту замет­ку. Ответ был:

- Государь страшно доволен всем. И рескрип­том, и названием «Царская Ставка», и поведением великого князя, а главным образом - своей собст­венной твердостью.

Победив в этом вопросе министров, настояв на своем, Государь склонен был отнестись благодушно и к тем, кто тщетно сопротивлялся его командова­нию. Таков уж был царский характер! Вот если бы, наоборот, Государь был вынужден уступить мини­страм и отказаться от своего намерения - о, тогда бы он никогда им этого не простил. Восторжествовав же над мнением своих советчиков, царь как бы утрачивал внутреннее побуждение их увольнять. Многие из подписавших письмо и остались. Ушли только наиболее враждебные «другу». Или близкие Думе. Вопрос, кто уйдет - Горемыкин или «бунтов­щики», был нерешенным почти три недели. По письмам Императрицы видно с неотразимос­тью, что вся сила положения Горемыкина заклю­чалась тогда, в ее глазах, в его непопулярности в Думе. «Только не увольняй старика сейчас, ибо это-то им и желательно». Так же неотразимо вытекает из писем, что сам Горемыкин - хотя и заявлял министрам, что он «был бы счастлив уйти», - в действительности энергично защищал свое положе­ние, действуя через Императрицу.


Государь Император и Государыня Императрица Александра Федоровна, 1916 год.

Письмо царицы от 23 августа:

«Старик был у меня. Он возмущен и в ужасе от письма министров... Ему трудно председательство­вать, зная, что все против него и его мыслей, но никогда не подумает подать в отставку... Я про­сила его быть как можно энергичнее. Бедняга, ему было так больно читать имена подписавшихся про­тив него». 7 сентября: «Бедный старик искал у меня под­держки, говоря, что я - сама энергия... На мой взгляд, лучше сменить бастующих министров, а не председателя... Наш друг прислал ему ободряющую телеграмму». Горемыкин неоднократно ездил к Императрице с докладами. Императрице это льстило; но в ее пись­мах выражается и тревога, что об этих поездках становится известным печати. «Государь на фронте, царица должна помогать ему, заменять его в управлении. Так думают Андроников, Хвостов и Варнава». Министры про­тив? Значит, они «не преданные люди». Такова бы­ла гибельная точка зрения, временно поддержанная Горемыкиным.

8 начале сентября Императрица писала: «При­няла Игнатьева. Они должны знать мое мнение о них и о Думе (подчеркнуто Императрицей. - И. Т.), я говорила о старике, об их безобразном отношении к нему, и обратилась к нему, как быв­шему преображенцу, с вопросом, что стали бы де­лать с офицерами, которые бы подкапывались под своего командира, жаловались на него, ставили ему препятствия и выражали свое нежелание с ним ра­ботать, - они бы моментально вылетели!» 12 сентября: «Старик, который был у меня вчера вечером, очень расстроен. Он жаждет твоего воз­вращения... Нужно решить, уходит ли он или он остается, а меняются министры, что было бы, ко­нечно, лучше всего». Государь, как известно, уступил в конце концов настояниям Императрицы. 16 сентября он вызвал к себя в ставку министров, сделав им, по горемыкинскому выражению, «нахлобучку». На следую­щий день после этого царь писал жене: «Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из ми­нистров не желают работать со старым Гор., не­смотря на мое строгое слово, обращенное к ним; поэтому, по моем возвращении, должны про­изойти перемены». В ближайший же сентябрьский доклад у Госу­даря Кривошеин подал в отставку. Перед отъездом он волновался, впервые на моей памяти, не зная, что именно Государь ему скажет. Вернувшись, ко­ротко бросил:

- Я уволен.

Ясно было: уходит. Но не сразу можно было добиться от него правды. Государь принял отставку Кривошеина, почти ей обрадовался, был, видимо, благодарен, но взял с Александра Васильевича слово, что тот останется еще месяц. «Сейчас ваш уход был бы демонстрацией против меня». Надо было вынуть политическое жа­ло у этой отставки, надо было несколько обесценить и ее и министра. Кривошеин принес эту вернопод­данническую жертву честно. Он «вознаградил» себя только тем, что не просто вышел в отставку, но уехал на фронт уполномоченным Красного Креста. Служба родине продолжалась. Белецкий, один из участников «свержения» Кривошеина, в своих показаниях след­ственной комиссии рассказывает об этой отставке, но в его показаниях нет ни слова о протесте против смены военного командования! «Горемыкин, бояв­шийся заместительства Кривошеина, постепенно и умело подготовил свой удар последнему». Посеял в душе Государя семя недоверия к общественным вы­ступлениям Кривошеина. Теперь все это - дело прошлое. Тыловой неиз­вестный солдат, погубивший Россию, чтобы не идти на фронт, не думал ни о Горемыкине, ни о Кривошеине, ни о Думе. Ему было - «все одно - на­плевать!» К сожалению, та же формула «наплевать!», толь­ко в менее грубом ее выражении - «пренебречь», была усвоена сверху. Ненужное взаимное озлобление между родствен­ными группами культурных русских людей, горячо преданных родине, разгоралось - на радость вожа­кам красной черни. Вариант «ладить» испытан в нужную психологическую минуту не был. Кривошеин сознавал слабость и примирительной позиции. «Наша либеральная пьеса, - говорил он мне вскоре после ухода, - из рук вон плохо игра­лась. Плохо и нами, министрами, и - еще хуже! - Думой. Всею русской жизнью!.. Бестолково, не­стройно, зря, несуразно. Но ведь там, в окружении Императрицы, непримиримом и замкнутом, там - жуткая пустота смерти...»


«Иван Логгинович Горемыкин.председатель Совета министров в 1906 и в 1914 - 1916 году. »

Кривошеин и, с не меньшей силой, Сазонов не уставали повторять в Совете министров: «Нельзя власти висеть в безвоздушном пространстве и опи­раться только на одну полицию... К чему поддер­живать в законодательных учреждениях озлоблен­ность и напряженность? Это грозит конфликтами, особенно опасными в дни войны». И. Л. Горемыкин с твердостью отвечал (книга Яхонтова, с. 120): «Это все равно пустяки». - «Нет, не все равно и не пустяки!» - выходил из себя Сазонов.

«Сазонов потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина», - отмечает в своих письмах Импе­ратрица. «Мой приятель Кривошеин - тайный враг, неверен старику. Что с ним случилось?» «Неверен старику...» Для Кривошеина лично был тяжел разлад с И. Л. Горемыкиным. Но пойти на открытое пренебрежение к русскому обществу Кривошеин не мог, не становясь неверным самому себе! Независимый от петербургских министерских влияний П. Б. Струве так (печатно) характеризовал А. В. Кривошеина и его роль: «В старой России всегда бывало в ее бюрократи­ческом аппарате одно ведомство, которому в куль­турной работе, производимой государственной ма­шиной, принадлежала руководящая роль. С поло­вины 60-х годов XIX века до первого десятилетия XX века эта роль принадлежала министерству фи­нансов. При А. В. Кривошеине она совершенно яв­ственным образом перешла к министерству земле­делия, которое стало фокусом культурной работы всего государства...»

«...Любя Россию, Кривошеин научился ради нее духу соглашения. Человек консервативных убеждений, монархист по чувству и по разуму, он стал к концу жизни принципиальным сторонником широкого политического компромисса. Он стал та­ковым из политического реализма и в пределах, им диктуемых».

«...Как государственный деятель, он стал ловцом человеков, беря их везде, где он только их замечал, и с несравненным искусством ставя их на службу государственному делу...» Все это придавало ему немалый вес в глазах Государя и Думы, делало его центральной полити­ческой фигурой того времени. Поэтому Государь, чуткий и нерешительный, был озабочен: как все-таки ослабить, смягчить впечатление от этой от­ставки? Где найти заместителя с именем - обще­ственным и достаточно веским? Более последовательный и упорный И. Л. Горемыкин не считал нужным даже и «смягчать» уволь­нение Кривошеина. Он представил на его место про­сто «правого» Ст. Ст. Хрипунова, бывшего управ­ляющего Крестьянским банком. Со своей стороны, Кривошеин возил тогда к Государю Глинку. (Он рассказывал потом, что Глинка чересчур вол­новался, «не вовремя вошел, не вовремя вышел»... Живо себе это представляю. Г. В. Глинка был монархистом, ребячески обожавшим Государя, и чув­ствовал себя в его присутствии «не на твердой зем­ле».) От окружения Императрицы подослан был тогда «смотреть» Глинку пресловутый князь Андроников. Но Глинка его чем-то (невольно) обидел. Притом в глазах Императрицы Глинка вообще был яблочком с кривошеинской яблони. В итоге, несмотря на любезное обещание Государя, кандидатура Глинки все­рьез, в сущности, даже не ставилась - как и кан­дидатура, впрочем, Хрипунова. Императрица писа­ла: «Тот, кого предлагал Горемыкин, немногого стоит - забыла его имя».


«Василий Зуев: Царственная сестра Милосердия, 1915 год.»

На смену Кривошеину выплывало - к неудо­вольствию Горемыкина - новое для него имя са­марского предводителя А. Н. Наумова. Императри­ца писала Государю в ноябре (так затянулось по­дыскание преемника Кривошеину!) : «Оказывается, старик предложил министерство Наумову в столь нелюбезной форме, что тот отказался. Хвостов ви­делся после этого с Наумовым и уверен, что тот согласится и будет счастлив, если ты его просто назначишь. Он очень порядочный человек, — он нам обоим нравится». Выбор, действительно, был удачен. Но, оставаясь в рамках темы, я должен проследить не судьбу ми­нистерства земледелия, а политическую судьбу И. Л. Горемыкина после его сентябрьской победы. Победа эта была одержана в союзе с Императрицей и ценою признания ее самодержавия. Последствия не замедлили сказаться - на самом же Иване Логгиновиче. Раньше еще можно было бороться у Государя с влиянием Императрицы. Даже накануне уволь­нения Кривошеина, Сазонова, Самарина и Щер­батова Императрица еще несколько волновалась: «Боюсь, что старик не сможет оставаться, раз все против него...» «Надеюсь, что ты разгонишь Думу; только кто сможет ее закрыть, раз старик боится оскорблений?»

После этой победы все стало казаться возмож­ным. Недаром Императрица писала: «Это последняя внутренняя борьба». Когда Горемыкин попробовал сопротивляться на­значению министром А. Н. Хвостова, у Государыни стали срываться в письмах фразы: «Со стариком нечего считаться... Милый старик слишком дряхл... Стар и не может применяться к новым требованиям, как ты сам мне это говорил...» Ему было уже почти обещано звание канцлера. Но стоило старику показаться раз-другой несговор­чивым — и все рушилось. Даже в вопросе о новом созыве Думы «старик» скоро оказался - о, насмеш­ливая судьба! - «неправ и напуган». «Наш Друг ви­делся со стариком, который очень внимательно его выслушал, но стоял на своем. Он намерен просить тебя совсем не созывать Думы (она ему ненавистна), но Гр. сказал ему, что нехорошо просить об этом те­бя, так как теперь все желают работать... Нужно оказать им немного доверия». Доверие Думе оказано не было. Но очень скоро И. Л. Горемыкин, к величайшему своему удив­лению, был уволен; пришлось ему неожиданно уступить свое место Штюрмеру и уйти, даже без рескрипта и без графского титула (что предпола­галось в сентябре). Белецкий подробно рассказы­вает, как он предупреждал Ивана Логгиновича о грозившей ему отставке, как тот самоуверенно не допускал даже мысли об этом и как на другой день был убит и подавлен увольнением. Им тоже пренебрегли, но уже без всякого выигрыша для общего положения. Все назначения (через Друга) становились отныне возможными. В служилых кругах подрывалось чув­ство права и чувство чести, главная опора монар­хии. Скоро и великие князья оказались «тайными врагами». Жуткая пустота вокруг трона ширилась. В этих условиях дотянуть до военных удач на фронте было уже нельзя. Ярким мученическим венцом искуплены все не­вольные прегрешения царицы, ослепленной лучши­ми душевными побуждениями. Но из числа не­ограниченных возможностей России историей из­брана была возможность, казавшаяся самой неверо­ятной: гибели монархии - и срыва народа в бездну.


И.И.Тхоржевский: "Последний Петербург \\ воспоминания камергера..." (СПб, 1999)


URL записи