Новая книга А.Семенова «Мистический Санкт-Петербург»
Глава 3
ПИСЬМА К БОГУ
Целую неделю Вероника была предоставлена самой себе. Андрей где-то задерживался. А Геннадий появлялся лишь изредка, исчезая затем в неизвестном пространстве. В ее распоряжение перешла огромная питерская квартира, и, самое главное, библиотека, богатству которой можно было лишь позавидовать. Ей иногда казалось, что здесь было все, как в хранилищах Ватикана.
Вначале она позвонила всем своим подругам и маме, предупредив, что срочные обстоятельства заставляют срочно поменять работу. Затем ей пришло в голову написать письмо Анатолию, в котором она мягко предложила ему выметаться с квартиры. Однако это письмо так и осталось неотправленным. Ей вдруг стало изменщика очень жалко. Ее сердце не желало причинять ему боль. Но и возврата к прошлому тоже не существовало. Не было желания ни начать все сначала, ни дискутировать, пусть даже на расстоянии. Она очень надеялась, что, увидав разбитую кассету, он все поймет сам. Поймет и уйдет. Уйдет, как бы это ни было тяжело. Вера в редкое мужское благородство ее не оставила. Хотя трезвый разум говорил четко: не уйдет. Будет ползать на коленях, вымаливая прощение, возможно, пойдет на какие-то мелочные угрозы и, не исключено, самоистязания, но подобру-поздорову вряд ли отвяжется.
Этот проклятый Дмитрий Иванович (чтоб ему пусто было!) был в чем-то прав. За это ничтожное время она слишком многое поняла. И ее разбитое сердце прозрело. Но не в пользу этого Толика.
Она попыталась по памяти набросать карандашом два портрета, Геннадия и Андрея. Однако рисовать почему-то вдохновения не было. И она отдалась чтению. Ибо к приходу Андрея решила как следует подготовиться. Выглядеть полной дурой нельзя, решила Вероника. Вооружившись скорочтением, учительница бросилась в омут бумажного мистицизма.
Вначале она попыталась читать Карлоса Кастанеду, книги, которые уже прочли многие ее подруги. И только теперь пожалела, что так долго чуралась этого мексиканского мага. Его магическая одиссея захватывала, в ней было почти все: и радость, и отчаяние, и юмор, и новые мистические горизонты, неизвестные им, христианизированным европейцам. Она не успела прочитать неприкаянного антрополога до конца. Ибо попыталась охватить необъятное, впереди были новые книги, с которых и надо было начинать, но которыми она заканчивала. Кришнамурти ей понравился только вначале. От него веяло духом свободы, но никаких конкретных рецептов и дорог он к этой свободе не показывал, рассказывая в основном о том, какие же обычные искатели Бога глупцы. Просветленный ничего не говорил о своих трудностях, о своей личной эпопее и трагедии, о персональной борьбе за свободу, словно уже родился свободным. Это ее насторожило. И она взялась за Раджниша. Книги Ошо ее потрясли. И она, наконец, начала понимать, почему Александр ругает официальную религию, как сапожник грязный башмак. У него было с кого брать пример. Будда двадцатого века камня на камне не оставил от традиционных религий. От этого индуса по шапке получили все: и Папа, и архиепископы, и какой-то неизвестный ей Ауробиндо. Даже сам Господь стал предметом чудовищных шуток, на которые не скупился самый одиозный гражданин Индии. У нее сложилось впечатление, что уже малейшее просветление заставляет искателя смотреть на официальные церкви, как на главный оплот невежества и мракобесия.
Потом она попыталась читать Бхагавад-Гиту. Но книга показалась ей скучной и неактуальной. Она была очень абстрактна и переполнена терминами, смысл которых был непонятен. Все эти древние герои, Арджуна, Бхишма и Юдхиштхира, и все их проблемы были так же далеки от нее, словно Альфа Центавра или созвездие Андромеды. Зачем нужно было устраивать эту грандиозную драчку на Курукшетре, Вероника так и не поняла. Бог – миротворец и человеколюбец. И вдруг – битва. Битва, в которой Он лично участвует, словно ди-джей на дискотеке. Она поняла, что разум вклинился во что-то гигантское, что охватить ему не по силам. Гита была с мясом вырвана из какого-то другого огромного текста, Махабхараты, прочитать которую, у нее не было ни времени, ни желания. Здесь было невдомек самое главное: как могут быть люди одурачены какой-то там майей, Матрицей, когда они каждый день видят живого Бога – Бхагавана – самого Кришну. Все это показалось ей очень странным.
И здесь ее взор пал на большую книгу в черной обложке, на корешке которой было написано: «РОЗА МИРА».
Это была первая интересная книга, написанная русским человеком. После Кастанеды и Ошо Вероника уже не верила, что славяне могут написать о мире и Боге что-то стоящее. От официозных религиозных книг веяло такой скукой, что терпеливое чтение даже несколько первых страниц было похоже на подвиг. Однако, раскрыв Розу Мира, она с первых страниц поняла, что ошиблась. Оторваться было нельзя, не пустив под откос план хоть на этот раз лечь спать чуть пораньше. Даже прерывая голод чашкой чая с лимоном, она тащила Розу на кухню, нехотя отрываясь, из-за звуков парового свистка, от удивительнейших страниц, поражавших ее воображение. Наконец-таки все становилось на свои места. Наконец-таки земной шар был разрезан как арбуз на две половинки, чтобы показать свои чудовищные внутренности. Наконец-то все бедствия человеческой жизни получали хоть какие-то приемлемые объяснения. Объяснения, против которых не восставала ее интуиция.
Она очнулась от чтения только под утро. На дворе было первое декабря. А в конце книги – 5 июля 1958 года. Их разделяло почти полвека. По космическим меркам – мгновение.
«Что это? – спрашивала саму себя Вероника. – Сказка или реальность? Если это и фантастика, то это самая грандиозная фантастика в мире!» – подумала она с восторгом.
Она ждала появления Геннадия с нетерпением. И, заслышав поворот ключа в двери, она встретила его у порога нетерпеливым вопросом:
– Роза Мира – это не выдумка?
– Не знаю, – беззаботно вымолвил он, снимая пальто, усыпанное снежинками.
Это обескураживало. Она представить себе не могла, чтобы Геннадий да чего-нибудь там не знал.
– Как? – спросила она разочарованно.
– Ты, видно, думаешь, что я архангел Михаил, который обязан знать все тайны мироздания. Увы, мой духовный опыт не такой грандиозный, как тебе кажется. Пойдем на кухню, самое время перекусить. А то ты не сможешь из-за физического истощения даже вопросы свои задавать.
– Неужели ваш опыт ничего не дает? Я не верю, – сказала она на ходу.
– Успокойся, кое-что он подтверждает, – обнадежил ее маг, – но такого глобального видения, как у Андреева, у меня нет.
Только теперь вздохнула она с облегчением. Это была надежда. Маленькая, но все же надежда. Андреев, возможно, не был чистым выдумщиком и фантазером.
Она не успела поговорить с Геннадием обстоятельно, ибо это утро принесло ей новый сюрприз. Через полчаса в двери кухни появился Андрей. Как он мог так тихо войти в квартиру, она понять не могла. Вероника не услышала ни щелканья замка, ни хлопка входной двери. Он просто был здесь, словно призрак. От призрака его отличало самое главное: Андрея можно было потрогать собственными руками. Он был плотным, веселым и вполне осязаемым.
Сердце радостно екнуло. Она не была готова к такому внезапному появлению дорогого ей человека.
Интуиция говорила, что Нагваль пришел ради нее. И усталость тот час же исчезла, несмотря на бессонную ночь, словно в ней включились запасные аккумуляторы.
Однако все, что происходило потом, принесло лишь печаль. Вероника готовилась несколько дней к грандиозному диспуту, впитывая в себя важные и неважные философские истины, чтобы блеснуть ими. Тщательно настраивая себя к большому и серьезному общению с любимым человеком. Она надеялась на обстоятельный разговор. Диспут, в котором можно тайком выведать самое главное, самое сокровенное, на свою беду или на радость. Она ждала, что Андрей неформально приблизит к себе. Научит, покажет и объяснит. Даст ей какую-нибудь особенную молитву или мантру, о которой говорил ей Геннадий. Но ничего этого не случилось. Маг не собирался с ней дискутировать вообще. Разговоры его вообще не интересовали. Ибо он отмел их с порога, заявив:
– У нас мало времени. Пойдем в твою комнату.
В библиотеке он открыл пустой платяной шкаф, убедился, что он пуст, и, хлопнув по его лакированной дверце, сказал:
– Вот он, твой космический корабль. Именно эта посудина понесет тебя к бесконечности, к звездам. Пора, Вероника, и делом заняться. Хватит книжки читать.
– Что вы имеете в виду? – спросила она, удивленно посматривая на внутренности старинного шкафа.
– Здесь ты совершишь свой первый перепросмотр, – пояснил он, присаживаясь на табуретку, – вспомнишь как можно больше эпизодов своей жизни, которые сопровождались сильными эмоциями. И, в первую очередь, все сексуальные приключения. Иначе твой мир тебя не отпустит. Иначе ты так и останешься никем и ничем – сексуальной игрушкой страшных неведомых сил.
Слово «перепросмотр» ей уже было известно. Она вспомнила приключения Кастанеды и толтекские ящики для перепросмотра, наконец-таки догадавшись, что он имеет в виду.
Потом он объяснил ей, как дышать и как составлять список всех людей, с которыми она когда-либо была знакома. На этом разговор, к ее глубокому разочарованию, закончился.
– Да, чуть не забыл, – сказал он перед уходом, – космический корабль нуждается в космическом кресле.
Поставив табуретку в пустой шкаф, он лучезарно улыбнулся. А напоследок сказал:
– Я в тебя верю. Теперь ты должна поверить в себя. Ничего не бойся! Это не просьба, не приказ, а единственный способ выжить в бою.
Выйдя за дверь, он исчез из квартиры так же тихо и незаметно, как и появился.
Ее первое свидание провалилось! И печаль наполнила сердце. Впервые ее чувства были подвешены в каком-то безвоздушном пространстве. Словно ненужная ветошь. И эта неопределенность, неприкаянность была горька. Судьба безжалостно лишила взаимности. Его деловая отстраненность надежд на теплый и доверительный разговор не оставляла. Вероника уже не верила ни в сладкие слова Максима, ни в силу собственной привлекательности, о которой ей прожужжали уши надоедливые мужчины. Она решила, что если бы нравилась Андрею по-настоящему, тот уделил бы ей чуть больше внимания. Это было ясно как день. Скорее всего, она ему была безразлична. Нагваль относился к ней как к очередному школяру, которого нужно вышколить по какой-то неведомой сложной программе. Всего лишь. «Хорошо, что не выгнал, – подумала она с обидой, – теперь придется делать этот дурацкий перепросмотр, чтобы окончательно не показали, где Бог, а где порог».
Вдохновения делать перепросмотр не было. И все ж таки, немного поспав, она залезла вечером в пустой шкаф. Через полчаса она услышала, как на одну минутку в библиотеку тихо вошел Геннадий и тут же вышел. Потом до нее донеслось, как в двери щелкнул замок. Стало ясно, что душещипательный разговор с Геннадием сегодня не состоится.
Этот вечер, с ее точки зрения, прошел зря. Повертев более часа справа налево головой, она пыталась вспомнить свои любовные отношения с Толиком. Воспоминания были блеклыми, неотчетливыми и хаотичными. В голову лезло множество не относящихся к делу мыслей. В основном об Андрее. А потом был ментальный потоп. Голова думала сама, без ее спроса, о чем угодно, но только не о магическом деле. В конце концов, она поймала себя на том, что упорно думает не о своей прошлой жизни, а о последней прочитанной книге, «РОЗЕ МИРА». Это окончательно вывело ее из себя и, недовольная собой леди вылезла из шкафа.
Вероника подошла к столу и увидела на нем новую папку. Вначале она внимание не приковывала. Красная папка лежала в правом дальнем углу, вместе с другими бумагами. И только присев к столу с новой книгой, которая должна была предварить ее сон, Вероника заметила довольно странное название, красовавшееся на обложке. Красивым мелким почерком там было написано: «Письма к Богу».
Она уже переставала чему-либо удивляться в этой квартире, но такое претенциозное заглавие каких-то таинственных текстов заинтриговало. «Какие могут быть письма к Тому, Кто и так все знает? Чья эта глупость?» – промелькнуло в ее голове. Мысль о том, что с Богом возможна какая-то переписка, была смешна и нелепа. «С Ним и поговорить-то нельзя, а тут вдруг какие-то письма. Письма – куда? На деревню дедушке? Дурдом», – усмехнулась она.
И Вероника тут же решила, что это вовсе не письма, а заглавие какой-то книги. «Это – рукопись, – решила она, – как же я сразу не догадалась». Но через некоторое время она засомневалась и в этом. Это была слишком тонкая папка для какой-то там книги. К тому же книги, как ей казалось, сейчас писались не на машинках, а на компьютерах. И женское любопытство вновь разгорелось.
Она отложила книгу, пододвинула папку к себе, но открыть не решилась. Письма были чужими. «Что с нами делает одиночество, – подумала она о себе нелицеприятно, – будь в комнате Геннадий, ты бы даже не решилась дотронуться до этой папки. А одной – ничего не стыдно. Вот дела! Учительница, называется». И она положила папку на место.
Вероника терпела это искушение целых три дня. Ходила, как кот около сметаны, познавая на себе всю тяжесть непредвиденного соблазна. Папка влекла ее, словно табакерка изголодавшегося по табаку на необитаемом острове Робинзона. Но она стойко держалась, не давая воли рукам.
Перепросмотр по-прежнему не получался. Воспоминания все время перебивались потоком непрошеных мыслей. Ментальные лазутчики, как свора голодных собак, лаяли без всякого спроса. Только теперь пришло понимание, как непросто урезонить самую непослушную вещь на свете – собственный ум. Временами на нее находило отчаяние, и тогда Вероника теряла веру в себя. Казалось, что в ней маги сильно ошиблись, ибо она самая неспособная ученица на свете. Вперед двигало только упрямство и сильный страх окончательно потерять связь с Андреем.
Но, несмотря на неудачный перепросмотр, сновидения стали более отчетливыми и яркими.
Вечером третьего дня к ней пришла мысль, которая подлила масла в огонь ее неугасимого соблазна. «Геннадий не предупредил меня, что читать эти бумаги нельзя, – неожиданно решила она, – а ведь мог, если бы счел нужным». Эта вражья мысль, проделавшая лазейку греху, соблазняла ее допоздна. Пока она, наконец, не решилась. «Любопытство – не порок, а источник знаний», – произнесла она старинную детскую формулу и пододвинула к себе папку.
Раскрыв ее, она увидела лист с каким-то текстом, произведенным на принтере.
«Господи, я прошу тебя набраться терпения и выслушать в свой адрес, наконец, самое нелицеприятное обращение. Должен же хоть один единственный человек на свете сказать Тебе всю правду-матку. Прямо в глаза. Откровенно!
Все лебезят и раболепствуют перед Тобой. И напрасно. Так Ты правду никогда не узнаешь. Если я ее Тебе не скажу, разумеется.
Самое главное, о чем Ты должен узнать, заключается в том, что я ни в чем не виноват. Да, Господи, это чистая правда. Во всем виноват только один Ты. И больше никто.
Теперь вопль души выслушай чуть подробнее. Хочется заявить о самом наболевшем. Ты призываешь нас в Свое Царство. Но это же просто смешно. Как я могу его достичь, когда ты сотворил такое огромное количество красивых женщин? Как Ты это себе представляешь? Ты, видно, полагаешь, что я какой-то духовный титан, который может не замечать этих красоток? Да они у меня целый день из головы не выходят. Я их вижу даже во сне. А Ты хочешь, чтобы я все время мечтал только о Тебе. Разве это возможно?
Вот если бы все женщины были уродинами, тогда да, я бы весь день мог мечтать исключительно о встрече с Тобой. И никто мое сердце уже бы не крал, кроме Тебя, разумеется.
Ну скажи мне, только честно, кто просил Тебя творить таких неописуемо красивых девиц? Кто? Как я после этого могу медитировать лишь на Тебя? Как Ты себе это представляешь? Только я начинаю о Тебе размышлять, как в голове тут же появляется чья-нибудь талия или стройные ножки в чулках, которые я намедни выглядел по телевизору. Да после такой «медитации» ни один ангел меня даже на порог Твоего Царства не пустит, не говоря уже о том, чтобы мне была предоставлена высокая честь: пить вино в Твоем Царстве вместе с Марией Магдалиной или, на худой конец, с каким-нибудь Левием Матвеем.
И если я не смогу добраться до Твоей Небесной Обители, вины моей в этом не будет. В этом будешь виноват только Ты? Запомни.
Я Тебя могу научить (хоть Ты и не сильно хочешь у меня поучиться) истинно гуманному отношению к человеку. Соблазн, Тебе это нетрудно понять, должен быть человеку по силам. Чтобы он мог его преодолевать. И наслаждаться всеми видами царств: и Небесного и земного. От женщины не должна идти голова кругом, она не имеет права быть красивее мужчины. Разве это не ясно?
А так что получается. Сплошной непреодолимый соблазн. Выйди на улицу и посмотри Сам. Что Ты увидишь? Кругом прогуливаются одни красивые женщины в коротких юбчонках. Почему Ты подрезал им юбки? Кто Тебя об этом просил? Чего Ты хотел? Чтобы мы запутались в царстве греха, в царстве сансары? Так это Тебе удалось. Я лично – запутался. И теперь, вместо того, чтобы медитировать на Твои лотосные стопы, я медитирую на чьи-то женские трусы, увиденные в рекламе.
Что это такое, куда ни ткнись, кругом одни полураздетые девицы. Берешь, скажем, прессу, я имею в виду «Плейбой», а там вообще от них деваться некуда. Ты когда-нибудь эти журналы читаешь? Если не читаешь, докладываю: открываешь журнал, а там на каждой странице – девушка твоей мечты. Черт те что! Да любому здравомыслящему человеку после читки такого журнала твое Царство просто до лампочки! Вот и вся недолга. И Ты после этого хочешь, чтобы мы были святыми? Да за какие такие коврижки?
Я Тебе вот что скажу. Поменьше было бы красивых женщин, поменьше журнала «Плейбой», и мне Твое Царство было бы так же просто достичь, как раз плюнуть.
А так что? Откладываешь этот проклятый журнал, нажимаешь на кнопку телевизора, а там что? Ты, верно, думаешь, что в ящике показывают технологию варки металла или физиологию ракообразных? Нет! Там тоже от соблазнительных женщин проходу нет. И каждая при любом удобном случае норовит посильнее обнажить свои передние выпуклости. Чтобы мужики, которые сидят по другую сторону экрана, обливаясь слюной, больше всего на свете мечтали бы их потрогать. Разве это гуманно? Естественно, что молятся эти представители сильного пола после такого неудовлетворенного желания вполсилы, кое-как. А Ты чисто символических молитв, насколько я знаю, не одобряешь.
А какое женское белье фабрики выпускают! Ты бы видел! С ума сойти! Прелесть неимоверная. Готов любоваться сутки подряд – днем и ночью. Но мало того, что они его выпускают, так текстильщики еще имеют наглость это кружевное белье на чьих-то стройных телесах рекламировать. Можно ведь тихо и скромно где-нибудь в укромном местечке показать его женщине, за занавеской. Нацепить на вешалку и показать. Так ведь нет. Повесят огромный плакат с бюстгальтером и выпирающими из него прелестями на самом главном проспекте. Или – трусики, обволакивающие красивую попку. Идешь ты по улице, ничего не замечаешь, ни солнца, ни луны и ни звезд. Только нарисованные прелести. Пока головой прямо в столб не врежешься! Какой после этого может быть Бог? Какое после этого может быть Царство? Это же курам на смех – ходить после этого в церковь.
Красивая женщина для мужика – как паутина для мухи. Попал – и пропал. Только и можешь, что жужжать денно и нощно о своей рабской доли. А они только об том и мечтают – чтоб мы роем вокруг них вились. А Царство Небесное кто завоевывать будет? Пушкин, что ли?
Да после такого нашествия на землю красоток лишь редкий монах к Тебе может пробиться. Пустынно, наверное, на небесах. На пальцах пересчитать людей можно. А виноват кто? Подумай.
Я пишу Тебе по одной лишь причине: чует сердце мое, что рая мне не видать как собственных ушей, если Ты не проявишь ко мне понимание. Нет, нет, нет. Каяться мне не в чем. Ты сотворил этот мир, Ты сотворил все эти соблазны, Ты сотворил меня таким, какой я есть. То есть – к соблазнам неустойчивым. Какая же во всем этом может быть моя вина? Меня, Твое произведение, и судить-то не за что. Согласись. Как может инженер судить сконструированный им же самим автобус или бритву? Это ж абсурд. Логично? Хоть раз в жизни согласись с умным человеком, Господи! Ну хоть раз!
За моральную устойчивость меня в Царство Божие отправить нельзя. Согласен. Хромает чуть-чуть. Куда ни крути. Но я хочу подсказать Тебе пункт, из-за которого я все-таки рая достоин. Возможно, Ты его не заметил. Поэтому говорю напрямик, без обиняков: Ты можешь отправить меня в рай за феноменальную честность. Честность, на которую никто в мире, кроме меня, неспособен. (Наверное.) Ну кто еще будет так толково и со вкусом Тебя критиковать? И по делу. Кто? Покажи мне такого человека.
Согласись, что это веский предлог, чтобы подарить мне вечную жизнь и блаженство. Хотя, Ты мог бы все это дать и нахаляву. По своему бесконечному милосердию. Тем более, что русскому человеку халява положена. Иначе бы он не изобрел это слово, хорошо отражающее Твое не имеющее границ милосердие».
Подписи и даты на листке не было.
Она еще никогда не читала такой дури. Перед ее глазами был смешной выпендреж, от которого за версту несло выкрутасами и фрондерством, безалаберностью и беззастенчивым религиозным хулиганством.
Вероника закрыла папку, ибо совесть ее наконец-таки пробудилась. Она поняла, что удовлетворяет распространенный грех – жадно подглядывает в замочную скважину. К тому же она побоялась, что нарвется на что-то еще более стрёмное и нескромное, что ей не удастся скрыть от Геннадия.
Стыд терзал сердце, словно гончая – пойманную лисицу. Она ощутила себя как сексуально озабоченный школьник, который, дождавшись отсутствия в доме родителей, срочно лезет в Интернет, чтобы поглазеть на порнуху. Как шалунишка, которого схватили на месте его «преступления» – разглядывания непристойностей под одеялом.
Она никогда б не призналась Геннадию. Но как разыгравшееся любопытство вынудило бесстыдно подглядывать в щелочку, так и сильная любознательность вынуждала ее к показушному покаянию. И Вероника стала ждать появления мага.
Мысль о том, что Богу можно отправить такое письмо, была крайне нелепа. Гораздо безопаснее было бы написать царю, что он – высокопоставленный нелепый лопух, который проспал, пропил и проел свое государство. Впрочем, и любая газета не стала бы такое печатать, даже в отделе юмора. Но тогда возникал жгучий вопрос: зачем простому смертному сочинять такое непотребство, которое все равно никто не прочтет?
«Но я же прочла», – тут же возразила она сама себе с чувством вины. «Бедные мужчины, неужели Бог сотворил нас для вашей погибели?» – думала Вероника почти без юмора, вспоминая неистового Александра, смотревшего на нее как на убийцу. Тут же припомнились все сошедшие по ней с ума мужики, и она впервые оценила собственное обаяние чуть-чуть иначе, со стороны страждущего из-за женщин человечества. Впервые Вероника отнеслась к собственной красоте с настороженностью, почти с опаской. Хотя отлично понимала, что перед ней юмор. Но какой процент юмора был в этом послании, было неясно.
Поэтому, дождавшись очередного появления Геннадия, она тут же решила ему покаяться, словно согрешившая с заезжим артистом благородная девица, плачущая своей пуританской мамочке. Войдя в его комнату, она обнаружила мага за компьютером. Победив стыд, Вероника пыталась выдавить из себя покаяние.
Но Геннадий не стал слушать ее робкие извинения в неумеренном любопытстве. Отвернувшись от монитора, он с хитрой улыбкой промолвил:
– Тебе пришло бы в голову отчитывать кошку за съеденное молоко, которое в блюдечке поставили перед ней на пол? Или рыбку, съевшую крючок вместе с наживкой?
– Та-а-а-к, – протяжно пролепетала Вероника, наполнившись смелостью, – значит, я попалась как полная дура, столько времени поджаривая саму себя на раскаленной сковородке безжалостной совести.
– Совесть – грызет, но это, слава Господу, не смертельно, – утешил ее проводник поезда в мистический Санкт-Петербург. Взглянув на нее внимательнее, он воскликнул: – О-о-о! Я вижу, каждая фибра вашей нежной души трепещет от возмущения. Надо же! И эта та самая девица, которая совсем недавно к религии относилась индифферентно.
– Это…
– Это возмутительно! – продолжил вместо нее Геннадий.
– Какая…
– Какая фамильярность! – вновь продолжил он вместо нее.
– Кто…
– Кто позволил себе накропать эту чушь?! – не унимался Геннадий. – Не я, мадмуазель. Увы. К сожалению, на такое я неспособен. Не моя раса. Хотя… – призадумался он на мгновение, – мне бы очень хотелось сходить с ума именно в этом стиле.
– Но зачем? Зачем до такой степени превращаться в придурка?
– То-то и оно! Придурки как раз во все времена мир и спасают. За что Бог любит свихнувшихся? Они не разглагольствуют, они – действуют. Неординарно, творчески. Пойми, если человек не умеет валять дурака, он рискует превратиться в самое скучное и несчастное существо на свете. Бог – Игрок. Азартный Игрок. Непредсказуемый в своем творческом размахе и великолепии. Вот с кого мы должны брать пример. Ни один Аватар не похож на предыдущего. Никаких шаблонов в его Игре не бывает! А мы кто? Серые и занудливые попрошайки, надоевшие друг другу своей серостью, банальностью и предсказуемостью? – ошарашил ее Геннадий. – Но мы же не роботы, Вероника! Там, где кончается юмор, кончается Путь. Там кончается истинная Религия.
– Но разве можно шутить над сакральным? – вопрошала она, выискивая в мыслях Гены какой-то подвох.
– Пойми тонкость: над сакральным нельзя только подшучивать, издеваться. Но смеяться вместе с ним – можно. Глянь внимательнее: автор смеется над собой, а не над Всевышним. Главное отличие Бога от дьявола в том, что дьявол не умеет смеяться. Он искусно злобствует, переполненный ядовитым сарказмом, но юмор ему недоступен. Матрица – робот. Она не умеет шутить. Как и мертвецы – ее слуги. А если уж и шутят, то не смешно, плоско. Главное отличие мертвеца от сумасшедшего в том, что он не понимает шуток. Мертвец хмур и серьезен. Всегда. Даже когда есть повод смеяться. Поэтому жизнь для него словно каторга. А ведь жизнь – это не только страдание. Вот тебе и пятая «полублагородная» истина, выражаясь языком Будды, – подытожил он, улыбнувшись.
Эти слова заставили ее вдруг осознать, что за всю свою жизнь она так никогда и не смогла над собой посмеяться. Вероника воспринимала себя довольно серьезно, как, впрочем, и все окружавшие ее люди. Смеяться было легко лишь над другими. Но только не над собой!
– Вот! – подтвердил правильность ее догадки Геннадий. – Мы поначалу смотрим на самого себя как святого. Эталон правильности с мелкими недостатками. Но если стали на Путь, вся эта классическая детская дурь однажды кончается. И мы начинаем выть волком. От собственного несовершенства. Пока не ищешь Бога, налюбоваться собой не можешь. А станешь искать – в депрессию валишься от созерцания собственной душевной убогости. В этом главная разница между ищущим и обывателем. Обыватель жалуется на окружающих, ищущий истину – на себя. Обыватель сетует на происки врагов, искатель же обеспокоен собственным несовершенством, а на пороки соседей ему вообще начхать. Запомнила разницу?
– Но вы ведь не в депрессии, – возразила Вероника, – кто из вашей команды занимается самобичеванием? Я никого не узрела.
– Депрессия и отчаяние – лишь начало. Но не конец. Однажды приходит счастливый момент – и ты начинаешь смеяться. Твой задушевный внутренний колун, столько веков водивший тебя за нос, столько тысячелетий бывший суфлером-провокатором, берется за шиворот и вытаскивается из своего потайного убежища на открытую арену – для персонально искреннего осмеяния. Только вот окружающие не могут понять: почему ты смеешься. А смешного в нас – хоть отбавляй. Особенно – у маститых.
Вероника задумалась. Она представила себе, какое праведное негодование вызовут эти слова у известных ей христиан, тщившихся быть серьезными всегда и везде.
– Человек пока еще раб. Раб своих серьезных и несерьезных идей. Именно идей, а не духа, учти. Юмор же – это гаубица, которая стены этого рабского узилища разрушает. В упор. Посмотри, – сказал он, показав на виднеющийся в окне город, – те, кто несколько лет проживут среди уголовников, начнут мало-помалу мыслить как уголовники. А те, кто проведут свои годы среди людей религиозных и чопорных, поневоле будут общаться на библейском наречии. Независимо от того, нравилось ранее им это или же нет. И то, и другое – рабство. Рабство, которое кажется свободой. Мыслить как уголовник – грубое рабство. Как религиозная личность – тонкое. Это – шаблоны ума, а не святость. Поэтому и те, и другие несчастны, ибо рабы.
– Но причем тут письмо? Зачем вы его мне подсунули?
– Письмо дало тебе возможность почувствовать, что между этой Сциллой и Харибдой есть промежуток. Оно бросило твой ум в ступор. И на горизонте блеснула свобода. Возможно, ты взволнована оттого, что твоя душа впервые почувствовала: Бог – не Тиран. Он – что-то иное. Тот, кто не боится такое писать, что-то о Нем обнадеживающее знает. Ты понимаешь: писавший послание Богу – не атеист, не буддист и не христианин. Но, с другой стороны, ты удивлена и напугана, не зная вновь – почему. Ведь быть рабом, хоть и болезненно, но привычно. Все эти годы ты была неявной, почти атеистической христианкой. Другими словами, относилась к Богу наплевательски. Ты знала, что есть Бог, но тебе на него было совершенно начхать. Как и многим. И вдруг… Вдруг ты встретилась с мыслями человека, крайне непохожего на тебя. Неравнодушного к Богу. И это тебя ошарашило. Тебя изумило, что в мире есть что-то еще. А это – лазейка к свободе. Тебе трудно понять, отчего ты волнуешься на пустом месте, отчего в твоем сердце радость и страх. И вновь душа лишилась покоя. Ибо ты можешь утратить свое узаконенное, стабильное рабство. И сделать шаг к чему-то иному. Рабство, хоть и мучительно, но привычно. Свобода же пугает и настораживает, ибо Бесконечность нельзя контролировать. Ты не хочешь мучиться традиционно, но и необычные предполагаемые мучения тебя не прельщают. Все это – типичные состояния неофита, соприкоснувшегося с неизвестным.
– Вы думаете, что я тоже живу в тюрьме своих мыслей?
– Разумеется! Ты была наедине сама с собой лишь мгновения. Ты принадлежишь не себе. Твои назойливые женихи – это мысли. И расслабиться они тебе не дают. Насилуют, по мере сил и возможностей. Одна лишь отрада – делают они это по очереди, – сказал он, гнусавя с таким комичным видом, что Вероника против своей воли улыбнулась.
Гена показал ей на стул. И когда она села, продолжил:
– Представь себе, что бесплотные идеи – это железнодорожная колея, жестко направляющая поезд твоей судьбы из пункта А, то бишь рождения, в пункт Б, то есть к смерти. Из окна своего вагона ты видишь прекрасные сады и луга, но выйти на них ты не можешь. Ты можешь попробовать на ощупь только вонючий перрон. И то – недолго. Поезду некогда, он должен отвести тебя в пункт Б – к твоей смерти. Ты жадно мечтаешь поваляться на душистых лесных полянах, съесть ароматную малину и ежевику, но, увы, остановки здесь нет. Вся жизнь в мечтах. А поезду – плевать. Он неумолимо мчит тебя к смерти! Ой как хочется искупаться в теплых озерах, но поезд тупо едет в старость, болезни и смерть. Ему все твои розовые мечты до лампы. Ты – раб поезда. А ведь никто тебя в нем не держит. Только страх. Страх – это твои невидимые кандалы, которыми ты прикована к полке.
– Извините, Геннадий, я не совсем понимаю, о какой свободе вы периодически намекаете.
– Да любой! Любой, понимаешь? Психически здоровый человек просто жаждет свободы. Какой бы вычурной она не была. Только свобода способна дать счастье! Только свобода приносит на своих крыльях любовь, о которой так много лепечут рабы поезда. И иногда, – сказал он, слегка задумавшись, – иногда он готов заплатить за один глоток свободы любую цену! Как ты думаешь, – спросил он вдруг неожиданно, – почему в Германии победил гитлеризм?
– Гитлер предложил людям сесть на другой поезд, – предположила Вероника.
– Точно. Он предложил им другой способ мышления, отличный от христианского. Какая-никакая, а все-таки свобода. Пусть демоническая, но – свобода! Его паранойя, его безумные идеи сдвигали точку сборки в другое положение. А любое новое восприятие мира человеческий разум воспринимает как проблеск свободы. Именно это сделало его кумиром толпы. Миллионов людей. Ведь без поддержки народа ни один тиран на троне не усидит. Даже если его поддерживают миллиардеры. И народ жадно ухватился за новые рельсы. Это была первая отдушина, первое ответвление в обрыдлой колее. Он сделал то, что делает любой маг, мистик и йог – изменил положение точки сборки. Но, в диаметрально противоположном направлении. И народ, по глупости, сел в другой поезд, у которого за окном мелькали другие пейзажи. Ибо им руководили сильные маги, потерявшие в конце этой авантюры свой контроль. Именно поэтому история гитлеризма для многих так привлекательна. Даже сейчас. До сего дня пишутся книги и делаются кинофильмы. Интерес к Третьему Рейху не ослабевает. Ибо из этого магического пространства дышит тайна – спутник любой призрачной и настоящей свободы. Поэтому гитлеризм, словно магнит, так и не утратил своей притягательности, не размагнитил интереса к себе. Вся беда была только в одном – этот поезд двигался в ад.
– Но почему поезд христианства утратил привлекательность? Почему? Разве не он везет людей в рай, к радости?
– Я все говорю, говорю, а ты слушаешь меня невнимательно, – сказал он недовольно. – А ведь уже взрослая девочка. Пойми, не могут быть привлекательными церковь, секта или конфессия. Привлекательность – свойство конкретного человека или Богов. Только конкретные люди, приблизившиеся к Богу, вызывают восторг, а не церковь. Если христианская церковь утратит таких людей, она станет такой же обаятельной как и бухгалтерская контора.
– Вы говорите, что гитлеризм привлекателен и по сей день для некоторых уродов, из-за свободы от христианства. Неужели свобода – это безнаказанный погром устоявшихся культурных ценностей? Но Мао, Гитлер и Сталин такой «свободой» мало кого осчастливили. Но вот политические призывы к подобной «свободе» дали им все – почти беспредельную тиранию. И вот теперь вы бросаетесь в ту же степь, рветесь на ту же тропинку, рекламируя это таинственное понятие. Вы пытаетесь обрядить эту таинственную барышню в некую свою, теперь уже магическую одежку. Но хоть в лоб мне стреляй, я до сих пор не понимаю: что есть свобода. Что это? Объясни.
– Я бы с радостью! – рассмеялся Геннадий. – Только ты не готова. Мы дошли до твоего персонального умственного шлагбаума. Понять этот термин книжные знания не помогут, не помогут профессора, лекции, энциклопедии или йоги. Это твой предел, понимаешь? Твой, личный. Только твой персональный духовный опыт, только практическое расширение осознания, только твое самосовершенствование способны прояснить ее суть. Слова – импотенты. Но на помощь именно этих импотентов многие и рассчитывают. А слова здесь бессильны. Ты должна увидеть суть своего духа. А его суть – свобода. И увидеть ее непросто. Для этого нужно от многого отказаться. По сути дела, любой начинающий маг – это страдалец. Ибо отказывается от множества приятных вещей этого мира. От удовольствий. Это парадоксальный маневр, но без него ничего не получится. Он звучит очень просто: чтоб обрести свободу, вначале нужно стать несвободным. Нужно связать свои животные порывы, ограничить себя в разном кайфе. И тогда появляется шанс. Не слишком большой, но все ж таки… шанс. Реальный шанс стать свободным, – заявил он, выделив ударением последнюю фразу. – Если мы хотим, чтобы пуля взлетела до облаков, а в перспективе – оторвалась от пут земного тяготения, тогда мы должны ее поместить в стальной ствол – максимально ограничить ее – а уж потом поджечь под ней порох. Если мы просто положим ее на ту же кучку пороха, а затем его подожжем, то она не взлетит даже на полсантиметра. Порох нужно ограничить железным стволом, только тогда пуля, сиречь душа, взлетит к небу. Бога – источника всяких свобод – достигает лишь «связанный». Несвободный. Несвободный в своих свинских порывах, – пояснил он.
– Значит, – сделала самостоятельный вывод Вероника, – познавший Бога – свободен.
– Еще как! – подтвердил он. – Ибо не может быть ни христианином, ни буддистом, ни каким-либо индуистом. Это – дороги, а не свойства души. Такому мистику уже не нужна его церковь, славно исполнившая роль костылей. Поэтому возлюбивший Бога опасен. Он – объект преследования как со стороны Матрицы, так и фанатичной толпы, ярых приверженцев той или иной церкви. История Христа это наглядно доказывает. А когда ты познаешь Бога, тебя тоже захотят убить, причем – многие. И в первую очередь – «единоверцы».
– Жизнь отца Василия в опасности? – неожиданно выпалила Вероника.
– Честно говоря, я удивляюсь, что он до сих пор жив, – шокировал ее собеседник.
От такого признания сердце Вероники тревожно екнуло. Несмотря на то, что она видела его всего один раз, священник стал для нее кем-то близким, родным. И потерять его было страшно.
– Кто же написал это письмо? – попыталась она отвлечься от страшного чувства.
– Искатель, которому на секс наплевать, – ошарашил Геннадий, – как, впрочем, и на собственную важность. Зацикленные на эротике либо все время муссируют эту тему, либо подчеркнуто игнорируют, изображая святых. Один лишь свободный – смеется.
– И все же, кто он?
– Это неважно. Важно то, что через письмо ты соприкоснулась с нетиранической Бесконечностью – главным врагом твоих замусоленных мыслей. Цивилизация, в которой мы рождены, сформирована контрастным, черно-белым мышлением христианства. Европейский человек даже не догадывается, что является христианином, даже если он атеист. Он может плевать на христианство, но способ мышления будет у него исключительно христианским, нравится это ему или нет. А это видение – черно-белое. Без оттенков. Даже дьяволопоклонники, и те христиане, но на свой особый манер. Сатанисты тоже видят мир по-церковному, но – вверх ногами. Да, это именно «христиане», сменившие название клемм на главном аккумуляторе – плюс на минус. Бог в христианстве – это недоступный взору Благодетель, работающий в паре со своим оппонентом – Тираном, которому дарована колоссальная власть. А такого можно только любить или ненавидеть. Все остальные оттенки чувств еретичны, исключены из церковного обихода. Добропорядочный христианин может обращаться к Всевышнему только двояко: либо благодарить Бога, либо – что-то выпрашивать. Все. Скудость взаимоотношений колоссальна! Спектр чувств – ничтожен. Поэтому рядовой христианин всю жизнь вынужден сидеть перед черно-белым телевизором, который, вдобавок ко всему, еще и выключен.
– По-моему, вы обобщаете. Отец Василий впечатление убогого не производит.
– Именно поэтому его жизнь и в опасности. Он – исключение, на которых мир держится. Он нескучен. Но в большинстве случаев – скукота неимоверная. А какая тут может быть любовь к Богу? Только провозглашаемая. Риторическая. А Бог, как ты догадываешься, в лицемерии не нуждается.
– Вы хотите сказать, что церковь делает своих приверженцев дальтониками?
– А как же. За окном христианского поезда всегда черно-белый пейзаж. Церковные апологеты формально признают за Богом бесконечное число свойств. И тут же отказываются верить, что Богу можно не только молиться, но и искать с Ним сексуальные отношения, например. Что для индуизма не нонсенс, а правило. А ведь спектр отношений с Богом, если только мы признаем его Бесконечность, должен быть просто колоссален. С Ним можно воевать, дружить, устраивать вечеринки, и поддерживать родственные отношения – как с Братом, Дядей или Мужем. Что для индусов просто банально. Но, самое главное, с Богом можно шутить. С Ним можно смеяться. Такая вот раса. Ведь Он – самый главный Юморист космоса. Чтобы сотворить такую вселенную, надо быть большим юмористом. Согласись.
Вероника никак не прочувствовала, нужно ей согласиться или же нет. Ужасы и юмор этой планеты были так сильно переплетены, что правыми ей показались все, и дальтоники и цветные. Поэтому она перевела разговор в другое русло:
– Да неважно все это, – сказала она, озабоченная внезапной мыслью, – важно то, что все на свете поезда едут в один и тот же пункт Б – к смерти. И фашистские и альтруистские. Хочется, конечно, ехать весело. Но какая по большому счету разница, если конец один и тот же?
– Кто это тебе сказал? Вот еще! Мистический Петербург – это совсем другой пункт, не обозначенный на церковной карте, это – пункт С. А в нем смерть уже не имеет такой неистовой и обязательной силы, как в пункте Б.
– Не поняла. Вы что, никогда не умрете?
– Бог весть, Вероника. Никто не знает. В пункте С бывает по-разному. Некоторые – умирают. Но… – замолчал он на пару секунд, сделав многозначительную паузу, – так, что рождаться им более не приходится. Другие – не умирают совсем.
– Как это, не умирают?! – воскликнула тихо она.
– Все! – внезапно остановил разговор Геннадий. – Хватит слов. У тебя такая скудная личная сила, что говорить пока об этом бессмысленно.
Только через пару дней, когда Геннадий снова куда-то исчез, Вероника с досадой подумала, что так и не попросила у него разрешения на чтение всех остальных писем. С одной стороны, разрешение вроде бы было получено, но с другой, ее совесть была беспокойна. По большому счету, санкцию должен был дать не Геннадий, а автор сих странных страниц. И Вероника уподобилась наркоману, твердо решившему завязать, но принять в конце последнюю, финальную дозу.
Поэтому, скрепя плохо смазанной совестью, она вновь открыла запретную папку. В этом духовном фиглярстве была еще какая-то неведомая привлекательность, нечто такое, о чем ее гуру не заикнулся. Все мысли и намерения известных ей личностей не вписывались в этот способ видения мира. Вероника могла поклясться, что с такой личностью ни она, ни один из ее знакомых никогда не встречался. Такое мог писать только сумасшедший, ребенок, инопланетянин или юморист, решивший поджарить себя на церковной сковородке.
Если бы она знала, что на следующий день папка исчезнет, то прочла бы все письма – от корки до корки. Но она решила не спешить с нежданным удовольствием, и прочла только один листик.
Однако это второе письмо удивило ее еще больше. Приготовившись улыбнуться сакральному фиглярству, она наткнулась на неожиданное. Эпистолярный шутник умел быстро менять стиль, как НЛО – траекторию.
«Позволь поблагодарить Тебя, Господи, что Ты дал мне возможность родиться в России. Твой подарок бесценен. Думаю, во всей вселенной нет таких удивительных, свободолюбивых, бесшабашных, щедрых и умных людей, как те, что населяют Россию.
Я перед Тобой в долгу. Можешь теперь делать со мной что угодно. Большего подарка мне уже сделать нельзя. Все остальное – сущая мелочь.
Ибо вижу: русские – это Твоя надежда и упование. Это – твой главный боевой сакральный отряд на краю этой Галактики, который рано или поздно завоюет сердца всего мироздания.
Ну кто еще, скажи, способен так отрываться и куролесить, как это делает славянин?
Ну кто так изобретателен, умен и талантлив, особенно в сфере создания самому себе невероятных проблем, как житель российской равнины?
Кто способен так неистово дружить, ссориться и ругаться с Тобой, как это делает русский? Ты таких знаешь? Я, например, нет.
Кто может так жертвовать собой, терпя немыслимые бедствия во имя той или иной безумной мечты, как мы, русские?
Русские – это квинтэссенция свободы, таланта, щедрости и любви. Это – сталь мужества, легированная любовью к Истине, к Тебе, о Всевышний!
Это – гениальные идиоты и идиотские гении.
Самые красивые и нежные женщины, непредсказуемые в своих прелестных капризах, рождены именно здесь, в России. Самые крылатые мужчины пришли тоже сюда! Самый тонкий юмор и самая глубокая мысль порождена тоже ими. Изощренную изобретательность, техническую гениальность и высочайшее парение лирики дарили нам только они.
Так чего ж мне еще хотеть, Господи?!
Так не заставляй меня родиться в другом месте, даже если это мне суждено. Ведь если я появлюсь на свет где-то еще, не в России, тогда, Господи, я на Тебя обижусь серьезно, по-настоящему! Так и знай!».
Вероника захлопнула папку и откинулась на спинку старинного стула с витыми ножками. Письмо вновь застало врасплох. Предвосхитить стиль и мысли не получилось.
«А люблю ли я так свою Родину как этот таинственный сумасшедший? – задалась она неизвестно откуда взявшимся вопросом. – Благоговею ли я, обыкновенная учительница, перед Россией?»
Благоговения не было. Особенно когда она вспоминала дебаты политиков. И Вероника тут же почувствовала горечь и светлую зависть. Пришло осознание, что у нее нет и толики той любви, о которой писал неизвестный ей автор. И женщина тут же мысленно прочитала себе приговор: «Значит, вся моя жизнь ничего не стоит. Раз во мне нет неистовой любви к России, я жила на этом свете напрасно…».